CC BY
247
И. П. Курдыбайло
АНТИЧНЫЙ КОСМОС И ХРИСТИАНСКАЯ МИСТИКА В ПОЭЗИИ ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ
Поистине удивительным является описание боговидения в «Божественной комедии» Данте Алигьери. С одной стороны, Данте созерцает Бога в виде геометрических кругов: «Я увидал, объят Высоким Светом И в ясную глубинность погружен, Три равноемких круга, разных цветом. Один другим, казалось, отражен, Как бы Ирида от Ириды встала; А третий — пламень, и от них рожден» (Рай, XXXIII, 115-121), «Круговорот, который, возникая, В тебе сиял, как отраженный свет, — Когда его я обозрел вдоль края, Внутри, окрашенные в тот же цвет, Явил мне как бы наши очертанья; И взор мой жадно был к нему воздет» (Рай, XXXIII, 127-132). С другой стороны, видение Бога не выразимо: «здесь изнемог высокий духа взлет», и Данте умолкает. Бог оказывается не представим ни в каком образе: «Как геометр, напрягший все старанья, Чтобы измерить круг, схватить умом Искомого не может основанья, Таков был я при новом диве том: Хотел постичь, как сочетаны были Лицо и круг в слиянии своем; Но собственных мне было мало крылий; И тут в мой разум грянул блеск с высот, Неся свершенье всех его усилий» (Рай, XXXIII, 133-141).
Итак, можно было бы сказать, что в боговидении у Данте прослеживаются две линии: выразимости и невыразимости, катафатизма (когда Бог предстает в виде «круга» и «лица») и апофатизма1. Когда Данте описывает Бога в своем видении как «круг», это являет совершенство Бога (сам круг выражает полноту, законченность формы). Бог так понятый может быть Причиной совершенства, порядка и гармонии космоса. От такого начала строится античный космос с его приоритетом принципа формы (где сущность всегда оформлена, т. е. определена своей формой, или идеей), упорядоченностью, структурностью, самодовлеющим совершенством. Этим влияни-
1 «Свет живой» (Рай, XXXIII, 110; здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Данте Алигьери. Божественная комедия. Новая жизнь. М., 2003), «свет неомраченный, Куда нельзя и думать, чтоб летел Вовеки взор чей-либо сотворенный» (Рай, XXXIII, 43-45), «высокий свет, который правда льет, И здесь мои прозренья упредили Глагол людей; здесь отступает он, А памяти не снесть таких обилий» (Рай, XXXIII, 54-57), «Как человек, который видит сон И после сна хранит его волненье, А остального самый след сметен, Таков и я, во мне мое виденье Чуть теплится, но нега все жива И сердцу источает наслажденье» (Рай, XXXIII, 58-63).
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2011. Том 12. Выпуск 4
187
ем объясняется космография, математичность, научность мироосмысления Данте. Когда же Данте говорит о Боге как о «лице», то Бог предстает как личный Бог, Бог Откровения, Он вне космоса, Живой и встречаемый в мистическом опыте. Эта христианская мистика пересекается с апофатической традицией, где Бог — «Пресветлый мрак», «безобразный», невыразимый.
Соответственно, поэзия Данте, с точки зрения самой поэтики, учитывая, что «Комедия» призвана быть истинным словом о бытии2, строится так, что форма стиха отражает форму мира, космографию, архитектонику миростроения3. Если античный космос создается мерою и числом4, то и в структуре «Божественной комедии» как универсальном произведении все должно быть «поверено гармонией», устроено в согласии с теми самыми мерой и числом, которыми создан мир. Структура текста и структура космоса совпадают. Причем не самому космосу подражает строй «Комедии», но его идеальной модели, организующему принципу, той умопостигаемой парадигме5, по которой Демиург мог бы сотворить наш космос сколько угодно раз заново, если бы это было нужно. Поэтому «Божественная комедия» имеет совершенную поэтическую форму. Строгие терцины, продуманное число песен, всюду символика числа. Главная триада в композиции Комедии — «Ад», «Чистилище» и «Рай» — отзывается множеством триад уже на одном из начальных структурных уровней: в трехстрочиях стихотворных терцин. Если Платон составляет всю вселенную, точнее, все элементы из треугольников, различающихся только соотношением сторон и углов6, то у Данте вся «Комедия» выстроена из «треугольных», то есть трехстрочных стихотворных строф. Средний стих одной строфы рифмуется с крайними стихами строфы следующей (что можно назвать «равнобедренным треугольником»). Это правило требует того, чтобы в конце каждой из трех частей оставался один дополнительный стих. Он «закругляет» часть, становится таким же «охватывающим пределом»7 как небесная твердь для античного космоса. Недаром и последним словом каждой части у Данте оказывается з1е11е, «звезды», указывающие на небосвод — тот предел чувственного космоса, в котором пребывает все сущее.
Данте с точностью искусного геометра создает поэтическую форму «Комедии», так, чтобы она, подобно ритму в пушкинской поэзии8, вычерчивала строй и нерушимый порядок вечного космоса, несмотря на временный, изменчивый характер событий и судеб в нем происходящих. Этот строй монументален, но одновременно и легок, оказываясь не только величественным изваянием, но и подвижным, ритмичным течением. Подвижная ритмичность стиха музыкальна9, она звучит пифагорейской гармонией сфер, давая уже не статическую, а динамическую картину того же вечного неба, того же замкнутого космоса. Музыка сфер сравнивается Платоном с музыкой
2 Рай, XVII, 124-135.
3 Лотман Ю. М. Заметки о художественном пространстве //Семиотика пространства и пространство семиотики: Труды по знаковым системам XIX. Учёные записки тартуского государственного университета. — Вып. 720. — Тарту, 1986. — С. 25.
4 Платон. Тимей, 53Ь.
5 Платон. Тимей, 48е.
6 Платон. Тимей, 53с и далее.
7 Аристотель. Физика, IV, 5.
8 См.: Аверинцев. С. С. Ритм как теодицея //Новый мир. — 2001. — № 2.
9 См.: Шеллинг Ф. В. О Данте в философском отношении // Шеллинг Ф. В. Философия искусства. — М., 1966. — С. 449-450.
Сирен10, что заставляет звезды совершать свой вековечный круг, она же звучит и теми «чарующими песнями», которыми надлежит «заколдовывать» не достигшие мудрости души в идеальном государстве11.
Поэтическая законченность, «замкнутость» каждой из трех частей «Комедии» — «Ада», «Чистилища» и «Рая» — преодолевается спиральным, превращающимся затем в прямой полет, путем Данте. Он наделен благодатью совершать немыслимые «повороты» и прорываться сквозь все границы12. Данте, постепенно постигая порядок мироздания, восходит к его совершенной Причине, Началу. Здесь богопознание оказывается выходом души к предельному, и одновременно выходом за свои собственные границы. И этот характер пути, связанный уже с мистическим боговидением, находит свое отражение в поэзии Данте.
Апофатика в поэзии Данте связана с онтологической (объективной) несказуемостью (нет понятий, терминов, нет языка для выражения Сверх-сущего), и в мистическом аспекте — с субъективной несказуемостью (уникальность, непередаваемость личного мистического опыта). Такой поэтической форме присуща метафоричность, преодоление логики высказывания, мифопоэтический язык13. Когда никакая аналогия между тварным миром (прежде всего, человеком) и Богом не возможна, и любое определение Бога оказывается отрицательным, тогда сами божественные имена отсылают к мифопоэтической сфере14 и к модусу мистического, обычно глубинно связанному или предрасполагающему к «поэтической» форме выражения. Именно содержание выступает как главная причина поэтической формы. «Божественную комедию» можно отнести к концептуальным системам, стремящимся к систематическому описанию с ориентацией на предельное, которые выражаются по преимуществу в «поэтических» текстах15.
Откуда происходит такая поэтика? Логичное и последовательное размышление основано на терминах и понятиях, на суждениях о том, что известно и познаваемо. Но Бог, по слову св. Дионисия, — Сверхсущий, он «бесконечно превознесен»16 над миром, и никакое познание Его не может быть полным17. Постижение Бога через знание, катафатический путь, представляется несовершенным, недостаточным в сравнении с путем апофатическим, предполагающим признание принципиальной, онтологической непознаваемости Бога, когда приблизиться к Нему можно лишь в благоговейном молчании. Христианские мистики, достигая этого таинственного, непостижимого приближения к Богу, нуждались в языке для описания своего опыта. Апофатика, не умещающаяся в границах обычных терминов и понятий, требует метафорического, поэтического языка, с помощью которого можно было бы дать «слабый отголосок»18 того неизглаголанного, что было достигнуто. Здесь ярким примером являются гимны прп. Симеона Нового Богослова.
10 Платон. Государство, X, 617Ьс; ср.: Кратил, 403с1е.
11 Платон. Законы II 659с1-660а, VII 812е, X 887с1.
12 Лотман Ю. М. Заметки о художественном пространстве. — С. 33.
13 Топоров В. Н. Мейстер Экхарт-художник и «ареопагитическое» наследство // Палеобалканистика и античность. — М., 1989. — С. 221 и слл.
14 Ср. у Данте: «Как бы Ирида от Ириды встала» (Рай, XXXIII, 119).
15 Топоров В. Н. Мейстер Экхарт-художник и «ареопагитическое» наследство. — С. 221 и слл.
16 Ср.: св. Дионисий Ареопагит. О божественных именах. XIII, 4.
17 «О, Вечный Свет, который лишь собой Излит и постижим» (Рай, XXXIII, 124-125).
18 Св. Дионисий Ареопагит. О божественных именах, IV, 20.
В богообщении человек достигает пределов своего естества, в этом смысле всякое откровение Бога эсхатологично. В эсхатологичности мистики проявляется кризисность человека, приближающегося к Богу. На этой вершине нет места тонким категориям и извилистым построениям, искусности ума и изящности слога — здесь вздох или крик облегчения, разрывание уз, выход из мрака на свет — новое рождение. Когда свет Божий меркнет, и человек возвращается в свой прежний мир, он испытывает новый кризис, и не сдерживает своих слез в плаче о прекратившемся блаженстве. «Ниспав с высоты, я сижу и опять плачу», пишет прп. Симеон Новый Богослов (гимн 41). И важно то, что пребыв в присутствии Божием, человек преображается по отношению к своей прежней жизни. Так для Данте возвращение в земной мир есть начало нового пути, прямого и ровного, освещенного божественной Любовью19.
Поэзия, запечатлевающая «рождение в вечность», не может быть искусственной, сконструированной. Она не художественна, а «документальна». Поэтому у Данте математическая выверенность поэтической формы оказывается контрапунктом к выражению мистического опыта. Возникает противоречие между космологией и мистикой, самодовлеющим космосом и откровением личного Бога.
Однако если учесть, что весь путь Данте дарован Богом20, т.е. весь он включается в мистический опыт, то в содержание откровения входит учение об устроении мира. Данте как ученик расспрашивает своих проводников о смысле того, что они вместе видят, восходя от одной ступени мироздания к другой. Таким образом, мистический опыт предполагает и раскрытие «умопостигаемой парадигмы» мира, благодаря чему Данте, возвратясь на землю, смог написать свою «Комедию» как произведение, отражающее истинный порядок бытия. И так происходит сочетание космологии и мистики, так выражается в конечном итоге стремление Данте схватить «лицо и круг» в их «слиянии»21. Но тогда нельзя не отметить, что Данте выходит за рамки средневековой христианской мистической традиции. Он не только отступает от высоких образцов древности (св. ап. Павел, св. Дионисий), но и от Франциска Ассизского, который сохраняет устремленность к богообщению как наивысшей ценности мистического опыта, не предполагавшего элемента познания устройства мира, но всецело обращенного к одному Богу.
Поэзия же, рождающаяся из мистики Данте, вбирает в себя античную космологию как свое органическое наполнение. Данте действительно можно назвать предтечей эпохи Возрождения: структуру античного космоса он преображает полнотой христианской веры, христианской онтологии, христианской мистики, возрождая древний мир уже не на языческой, а на христианской основе. Это тот удивительный синтез, который многократно будет поражать нас в произведениях эпохи Ренессанса.
19 «Но страсть и волю мне уже стремила, Как если колесу дан ровный ход, Любовь, что движет солнце и светила» (Рай, XXXIII, 143-145).
20 Ад, II, 94-105.
21 Рай, XXXIII, 138.
